Ольга Григорьева
ХХХ
Ехать-то тут всего… Сущая дребедень:
Перетерпеть ночь да пережить день.
Душу открыть тому, кто посмотрел в глаза.
Ближнему своему главное досказать.
Ехать-то тут всего… Как же, Марин, суметь
Перетерпеть жизнь
И пережить смерть?
ВСТРЕТИМСЯ У МАРИНЫ
- Встретимся у Марины?
- Конечно, встретимся!
Я прилечу в Москву -
Борисоглебский, шесть.
Мы не расстанемся
И никогда не изверимся.
Есть у Марины дом.
И памятник – есть.
Встретимся у Марины!
Что – расстояние…
Снова откроем
Томик её стихов,
И повторится
Наше с тобой свидание –
На горных тропинках строк,
На стыке веков.
Всё без неё – пустое,
Крутимся, вертимся…
Затормозив
На больших своих скоростях,
Все мы, конечно,
Рано иль поздно встретимся -
Там, у Марины.
Там, у неё в гостях.
ХХХ
Памяти младшей дочери М. Цветаевой
Ирины Эфрон
Рожать в семнадцатом году
Коль не безумно, то – рисково.
Жить в страхе, в холоде, в аду,
Когда спасает только Слово.
Когда надежда на приют
Окажется пустой химерой,
И шею крепко обовьют
Горячие ручонки первой.
Схватить её, бежать, спасти!
Любовью вырвать из могилы!
Вторая, младшая, прости.
Прости, что не хватило силы.
… О, сколько их ещё убьёт,
Родившихся и нерождённых,
Семнадцатый кровавый год
В своих одеждах красно-чёрных.
КОЛОКОЛЬЧИК ИЗ ТАРУСЫ
День рождения Марины
Гроздья красные рябины,
Золотое чудо дня.
День рождения Марины –
День рождения меня.
Все поэты одиноки,
Но важна иная связь.
Не прочти я эти строки,
И душа б ни родилась.
Я была бы комом глины,
Веткой хвороста сырой,
Без огня моей Марины
Я была б совсем другой.
Но – явилась и воскресла,
Подарила мир и жизнь.
Увела в такие бездны,
Подняла в такую высь…
И слились в одном теченьи
И восторг, и страсть, и грусть.
И за все ее мученья
Я сегодня помолюсь.
И благословляю снова
За поэта бытиё,
День Иоанна Богослова,
Подаривший нам её.
Колокольчик из Тарусы
Вечер долгий, зимний, грустный,
Одиночество сквозит…
Колокольчик из Тарусы
На столе моем стоит.
Подержу его в ладошке,
Потрясу его слегка –
Разольется под окошком
Синеокая Ока.
Вспыхнет полдень – жарок, ясен,
Захлестнет иная жизнь,
А Марина вместе с Асей
Побегут с пригорка вниз.
Век прошел – они все те же,
С неизбывной жаждой жить!
И Таруса манит, держит,
Не дает о них забыть.
…Встрепенусь, опомнюсь ночью
Над цветаевской строкой.
Чудо? Сказка? – Колокольчик
Бирюзово-золотой.
Я ПРИЕХАЛА...
Я приехала поцеловать землю, где стоял цветаевский дом.
Но сделано так, чтобы это никто не смог.
Не целовать же, в самом деле, грязный бетон,
На котором топтались недавно сотни ног.
О, зловещий символ – плясать на памяти, на костях…
- Танцплощадку надо? Цветаевский дом снести!
Чтобы не был больше никто у сестер в гостях…
Ты прости нас, Марина. Ася, ты нас прости.
Только гости едут и едут, идут и идут.
До земли поклонюсь Оке, берегам, лесам,
Детству светлому, что навеки осталось тут,
Двум девчонкам московским, чистым их голосам.
ЯКОРЬ
О, будь ты моряк или пахарь,
О, будь ты беглец иль судья,
Но все же когда-нибудь якорь
Поставит на место тебя.
Вот так и сбылось, и случилось –
Вдруг встала на место душа,
Когда я к Тарусе прибилась
С крутых берегов Иртыша.
Октябрьским Марининым светом
Все было здесь освещено,
И я вспоминала все это,
Как будто бы знала давно:
И берег, и узкие тропки,
Прозрачную воду Оки,
И камень, и голос негромкий,
Читающий чьи-то стихи…
И город, как истинный знахарь,
Лил в душу счастливый покой.
И звали гостиницу «Якорь»,
Где мы поселились с тобой.
РОДНИК
Струйкой вода утекает, сбегает с горсти,
Вот и осталось – на выдох, на четверть глотка.
Если сумеешь – замри, задержи, не пусти,
Не замути этот чистый зрачок родника.
Кажется, миг – и Марина сюда подойдет,
Чтоб затушить, остудить свой пылающий лоб…
Кто-то любовь осторожно, по капельке пьёт.
Я же всегда – окунувшись,
взапой и взахлёб!
Пусть невозможно отведать ее, не пролив,
Нежность моя не пройдет, не иссякнет, пока
Будем мы слышать осенний тарусский мотив,
Воду волшебную пить
из того родника.
ОСЕНЬ 1909-го года
Уехала, уехала Марина…
Её – Москва, её Париж манит.
И спит в тиши Пачёвская долина,
И берег, и Ока в тумане спит.
О, если б знать, как жизнь изменит русло,
Какая будет страсть! Какая смерть…
И снова в октябре грустит Таруса,
Что некому красу её воспеть.
«ЧУДНЫЙ МЕСЯЦ…»
А. Цветаевой.
Мир огромен, красив и спокоен.
К маме младшая, Асенька, льнёт…
«Чудный месяц плывет над рекою», -
Кто-то в лодочке дальней поёт.
Небо щедро делили с сестрою:
- Мне – закат! А тебе вот – восход!
Чудный месяц плывет над рекою,
Свет нездешний, божественный льёт.
Кто посмел бы предвидеть такое:
Здесь, в Тарусе, их мама умрёт.
Чудный месяц плывет над рекою,
Кто-то плачет, а кто-то поёт.
Жить – как птица, без рабства и фальши, -
Пишет ночью сестрица в тетрадь.
«Чудный месяц…» - и дальше, и дальше,
Разве можно судьбу угадать.
…Ей – за сорок. И снова Таруса,
Сын с невестою рядом идёт.
«Чудный месяц…». С безжалостным хрустом
Их ломает тот проклятый год.
Двадцать лет унесло… За водою
С внучкой Ритой на берег спешишь.
Чудный месяц плывет над рекою,
Да течет не Ока, а Иртыш.
Вновь – Москва, и ничто не помеха
Эту долгую жизнь описать.
И, как в детстве, в Тарусу приехать,
И, как в детстве, с пригорка сбежать.
Мир огромен, красив и спокоен,
Только счастья никто не вернёт.
Чудный месяц плывёт над рекою,
Всё плывёт, и плывёт, и плывёт…
ЦВЕТАЕВСКИЙ КОСТЕР
Мы рады друг другу, как будто родня.
А что удивляться – душа-то едина!
Запрыгал по веткам бельчонок огня –
То снова костер зажигает Марина.
Она – между нами, она где-то здесь,
В Тарусу она не могла не приехать.
Ну, может, ушла за валежником в лес
И слышит стихов своих гулкое эхо.
На цыпочки встали березы и клен,
Косится пичуга испуганным глазом…
И мир ошарашен, и мир удивлен –
Он заново, заново, заново назван!
Пылают поленья, смолисты, сухи…
Слова – неподкупны. Сердца – неподсудны.
Вот так же порой обжигают стихи.
Сжигают поэты не ветки, а судьбы.
…Когда вдруг покажется:
жизнь – это вздор,
Задушит змея равнодушья и сплетен,
Зажгите с друзьями Маринин костер,
И руки, и лица, и души согрейте!
ОВРАГ
Это был обычный тарусский овраг.
Мы по верхней тропке притихшие шли.
Он в осенних сумерках подрагивал – как
Чуткое таинственное ухо Земли.
И, остановившись у него на краю,
Я к траве пожухлой
не спеша наклонюсь:
- Я тебя люблю, Таруса, люблю!
Я к тебе вернусь, Таруса, вернусь!
Таруса-Москва-Павлодар.
Октябрь 2004 г.
АЛЕКСАНДРОВ
Пышность старых палисадов,
Строгость белого Кремля…
Александров, Александров
Манит пряником меня!
Пусть была дорога длинной –
Так легко дышалось тут.
Это Ася и Марина
Погулять с собой зовут.
Рядом и мужья, и дети…
Не вернутся эти дни.
Только здесь на белом свете
Были счастливы они.
Потому-то мне так дорог
Среди всех моих потерь
Этот дивный древний город,
Этот строгий белый Кремль.
ХХХ
А. Донской, подруге А.И. Цветаевой
Каким бы словом не называлась смерть,
Таруса всегда означает «жизнь».
О, побывать бы там, поспешить, успеть,
Сбежать, как Марина – с пригорка, до речки, вниз!
Обнимет прохладой, волной унесёт река.
Плоты проплывали, собор над водой парил…
И с именем речки рифмуются облака,
И с именем Муси рифмуется целый мир!
Таруса… Торосы… Колёса… Их вечный стук.
Не зря вороньё закружило – к беде, к беде.
Изгнание, ссылка… От счастья – лишь гулкий звук.
Где Ася, Сергей, Ариадна? Марина где?
И, может, мелькнули в сознаньи в последний миг
Не чудные строчки, сбегающие с пера,
Не Прага, Париж – что хорошего было в них?!
Таруса и Ася. Она бы спасла, сестра.
Но давит петлёю холодный и липкий страх –
Поэтов в России всегда подбивали влёт…
Зачем так сжимает сердце при двух словах:
Таруса, Елабуга… Что же туда влечёт?
Наверное, ради этого стоит жить –
Увидеть в ином измереньи, сквозь толщу лет:
Марина, раскинув руки, с горы бежит,
И Ася смеётся, и что-то кричит ей вслед.
В ЕЛАБУГЕ
***
- Лежала б ты
Под вечнозелёной пальмою,
Читала б её стихи
На исходе дня…
Ну что ты рвёшься
В Елабугу эту дальнюю?
Ну что ты ищешь? –
Уговаривали меня…
Но мне надо было самой
Посмотреть этот дом.
И увидеть эту дорогу
И этот гвоздь.
И понять, что же с ней
Случилось потом,
Как всё сплавилось и слилось.
В петельку сплелось.
ОТЪЕЗД 41-го года
На причале махали платками старушки и девочки…
И не знали попутчики, какая им выпала честь.
И сидят в моей памяти какие-то глупые мелочи:
Пирожки на дорогу. Голубая французская шерсть.
То Марины душа, а не чайка над пристанью мается.
Как мне хочется крикнуть: «Постой! Оглянись! Удержись!»…
Но устало судьбы колесо. Лишь до Камы докатится.
Удаляется берег. Удаляется берег – и жизнь.
НА КАМЕ
То не лёд опасный, ладожский,
Зашатался, заскрипел –
Это берег твой елабужский
Принимать нас не хотел.
Он закутался туманами,
Словно заячьей дохой,
Да с рябиновыми ранами,
Да с Марининой строкой.
Пробивали сосны вышками
Тот туман, густой, как мёд.
Появлялся берег шишкинский –
Словно мишка воду пьёт.
Пелена спадала, таяла,
Млела камская вода…
Думала ль тогда Цветаева
Здесь остаться навсегда?
ИЗ ЧИСТОПОЛЯ
Вот такой был её эскорт,
Как бежала она домой:
Был с одной стороны – чёрт.
Но Господь согревал с другой…
За спиною была страна,
Захлебнувшаяся войной,
А она – посреди – одна,
Потому что и сын – чужой,
Дом – чужой, и никто не ждёт.
И погасла во тьме свеча.
С городища смеялся чёрт
Из-за левого за плеча.
ДОРОГА
Уже оставалось немного
До страшного вечного сна.
Она примеряла Дорогу,
Судьбу выбирала она.
Как будто работу искала,
Шла в гору – и кладбище тут…
Дорогу к себе примеряла.
Два дня – и её понесут.
Постой, продержись хоть немного!
Но всё в этом доме сошлось…
Уже не отпустит Дорога.
И выдержит кованый гвоздь.
31 АВГУСТА
Каждый год на исходе лета
Ставлю свечку за упокой.
Ты прости ей, Господи, это -
Не владела она собой.
В поднебесье душа рванулась,
И осталась внизу Земля...
До Елабуги затянулась
Роковая её петля.
Выпал век сумасшедший, бурный...
И людской не пугает суд.
Муж, и дочь, и сестра - по тюрьмам,
И стихи уже не спасут.
Уходила скорбя и веря -
Мол, не будет сынок забыт...
Убивает поэтов время.
Убивает поэтов быт.
Ад ли, рай - было всё едино.
И открылась в бессмертье дверь...
Если знала бы ты, Марина,
Как мы любим тебя теперь!
Без вины и корюсь, и маюсь -
Если б кто-нибудь был с тобой!
Горький август, Маринин август.
Ставлю свечку
за упокой.
НА КЛАДБИЩЕ
… И палящее солнце уже превращалось в медь.
И спускалась на Елабугу благодать.
Она выбрала эту землю, чтоб умереть.
Она выбрала эту гору, чтоб здесь лежать.
И она не могла не знать, что сюда придут
И поклонятся, и будут читать стихи.
И поэтому – светел ее приют.
И могилы – нет. И слезы у нас легки.
И поэтому – будь навеки благословен
Этот край, этот берег, елабужская вода…
Ведь Марина – не камень, не крест, не тлен.
Только то, что осталось в нас. Навсегда.
Москва – Елабуга, август 2006.
И. НЕВЗОРОВА
СВЯЗНЫЕ
Веточку Волошинской полыни
Я везу в Елабугу Марине.
Терпко пахнет крымская полынь:
Зноем, пылью, горечью, любовью,
Тёплым морем, вечностью и болью,
Сладким соком перезревших дынь.
От горы высокой коктебельской
До елабужской дорожки сельской –
Тоже в гору. Тоже на холме.
Листья земляничные резные…
Понимаю я, что мы – связные.
В руки дан пакет – тебе и мне.
Дан завет Волошиным, Мариной…
И за срок земной, такой не длинный,
Довезти бы, донести, успеть
То, что нам с тобою поручили:
Листик земляники, цвет полыни,
Душу, побеждающую смерть.
Коктебель - Елабуга, август 2008.
ЦВЕТАЕВЕДАМ И ЦВЕТАЕВЦАМ
Отравляющий воздух разлада…
Ревность, зависть – зиянье прорех.
Не делите Марину, не надо,
Ведь огня её хватит на всех.
Не делите её, не делите!
Всё оставив, ушла налегке…
Сберегите её, сохраните,
Чтоб – ни слову пропасть, ни строке.
Хватит всем её страсти и боли,
И метафор, и мыслей, и мук.
Пусть усилится нашей любовью
Запредельный Цветаевский звук.
Пусть учёный открытья свершает!
Пусть костёр у Тарусы горит!
А душа у Марины большая.
Всё приемлет. И всех приютит.
Е. ПОЗДИНА
МАРИНИН КАМЕРТОН
Когда со всех сторон
Обложит бытом жизнь,
Мне нужен камертон –
Настроиться на высь:
Летящую звезду,
Поющую струну…
Мне нужен камертон,
Чтоб не пойти ко дну.
Там пошлость и обман,
Липучий вязкий сон.
Пожалуйста, достань
Маринин камертон!
В Елабуге задень –
И полетят слова:
Таруса, Коктебель,
И Прага, и Москва…
Чтоб души, без оков,
Звучали в унисон,
Есть синий том стихов
И писем черный том.
Её прощальный взгляд,
И боль её, и страсть
Нас всех соединят
И не дадут упасть!
Как самый лучший друг
Меня спасает он –
Небесный чистый звук,
Маринин камертон.
ЗИНАИДА МИРКИНА
«Борис, но одно: я не люблю моря. Столько места, а ходить нельзя. Раз. Оно двигается, а я гляжу. Два. Борис, да ведь это та же сцена, то есть моя вынужденная, заведомая неподвижность. Моя косность ... Так, Иегову, например, бы ненавидела. Как всякую власть. Море — диктатура, Борис».
Из письма М. Цветаевой к Б. Пастернаку от 23 мая 1926 г.
1
Марина не любила моря.
Но кто еще, какой святой
был так бесстрашен и бесспорен
глаз на глаз с этой широтой?
Кто мог ответствовать Вселенной,
как вал, как ветер, как прибой, —
единым вдохом, мгновенно,
на каждый вызов — всей собой?
До боли, до` крови, до хруста, —
одним рывком — все существо.
Но если — тихо, если — пусто…
Вокруг и рядом — ничего?
Ни зова, ни руки, ни взгляда, —
Пустыня. Без границ и дна.
И делать ничего не надо.
Не до тебя. Ты не нужна.
Все, что ни дашь, все будет мало.
А надо только, онемев,
застыть. Так, чтоб тебя не стало.
Всецелость — это Божий зев
всепоглощающий. Он черен
и ненасытен. — Моря гладь...
Марина не любила моря.
Марина не умела ждать,
отсутствуя... когда в глубоком
молчании, уйдя во тьму,
нас просит Знающее Око
лишь только предстоять Ему.
Лишь предстоять... Когда поклажа
превыше сил и — ветра вой.
Когда ты обречен и даже —
не только ты, — ребенок твой.
2
Благодарю за дар и милость,
за это воплощенье сна!
О, Господи, — душа свершилась!
Совершена!
— Завершена!?
— Нет завершения. Но эта
всеполнота и эта страсть!
Огнь очищенья, вспышка света!
Твой умысел — душа сбылась!
И льется, хлещет — в очи, в уши,
через края, через века.
О, только подставляйте души!
Все мало! Каждая — мелка!
И нет на свете ни единой
до сокровеннейших глубин
вместившей всю.
— Постой, Марина.
Не забывай, — ведь был Один...
Одна... Одно... (О, вихрь свободы,
дохнувший разом, вороша
миры! — Не знать, какого рода,
какого племени Душа!)
Есть полнобытие и только.
И пусть уйдут из сердца дрожь
и трепет — дребезги осколков!
— А страх и трепет, что убьешь
кого-то? Страх, что в этой гуще
толкнешь ребенка? Жизни нить
заденешь... Трепет, не дающий
нам двинуться. — Застыть... Не быть…
Тот, кто сомненьями раздавлен,
по силе сам тебе подстать.
Ты знаешь, быть боялся Гамлет
затем, что быть и убивать —
сродни... О, эта тонкость ткани —
мы сотканы — сопряжены.
Дохнуть — уже кого-то ранить,
не разглядеть чужие сны...
чужой души... Душа чужая?
Но у души — ни стен, ни дна,
ни разделения, ни края, —
душа на всех, сквозь всех — одна.
Вот Та, То, Тот — предел накала, —
Огонь, не сжегший никого.
Все, что любила, ты вмещала
и обнимала.
А ЕГО?
Того, Кто взял вовнутрь все горе,
всю смерть, и — жив, не изнемог?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Марина не любила Моря,
но да ответит только Бог.
Сам Иову.
Грозы раскаты.
Блеск молнии и вновь темно.
А необъятность не объята.
Есть ты и море. Не одно,
а двое.
Этот ветер ада!
Противужизнь. И силы нет
противустать.
— Творец, не надо
щедрот. Возьми назад билет!
Так не бывать конца раздору...
Как он бездушен, слеп и глух
тот всемогущий вихрь, который
родит и задувает Дух!..
Не в петлю если, так с обрыва...
Но зрители, подите прочь!
Здесь — Бог и сердце, Бог и Иов.
Резец и мрамор. Огнь и ночь.
3
(В книге Разумовской о М. Цветаевой говорится, что Пастернак, провожая Марину Ивановну в эвакуацию, принес ей веревку для перевязывания вещей и сказал ей, что веревка эта такая крепкая, что все выдержит, — хоть вешайся на ней. Каким-то образом якобы было установлено, что именно на ней повесилась Марина Ивановна...)
Он сам ей дал веревку
в ту давнюю минуту.
О, Господи, как ловко
им черт все карты спутал...
Он сам... О, Боже, Боже!
Как он любил когда-то
сей Дух, прожегший кожу,
бесстрашный и крылатый!
Дух, все веревки рвущий —
Единым духом живы —
Он был ей равносущным,
Она — его прорывом
в себя, где правит гений,
и — по мандату Бога —
бескрайность устремлений,
в неведомость дорога.
Ни цели, ни оплота,
ни пола и ни крова —
энергия полета
и — ничего другого.
Перейдена граница
и силы и бессилья.
Нельзя остановиться,
не потерявши крыльев.
Но невозможно выжить,
летя, как ветер в поле,
и чем вольней, тем ближе
к заведомой неволе.
И что же, что мне делать
через года разлуки,
когда душа и тело,
когда крыла и руки
разделены, разъяты,
и каждый — кто что может.
«Прими же, чем богаты,
не надо лезть из кожи».
Извечные советы
всех «кое-что имущих»...
Но если кожи нету —
ободранная сущность?
И по законам братства
— вот час, в который слиться б…
Но как не испугаться,
когда пусты глазницы?
Когда одни провалы,
когда одни крутизны
у той, что испугалась
не гибели, а жизни?..
И вот, друг перед другом,
как будто в рукопашной —
две правды, два испуга,
две кривды, два бесстрашья.
Так будем молчаливы
у края мирозданья,
дабы расслышал Иов
Господнее молчанье.
И после всех событий —
«О, кто мы и откуда?»
И кто кому хранитель?
И кто кому — Иуда...
4
Ты всё себе равных искала,
вся настежь: услышь и войди!
Но сердце такого накала,
но солнце в провале груди...
Но голос подобного звона,
но этот рокочущий стих
в мир темный, и вялый, и сонный
врывался как огненный вихрь.
И вот, каменея от взлета,
средь сотен и тысяч — одна.
Как крылья раскинув пустоты,
подходит к тебе Тишина.
Ты знала, ты знала про это
свидание в месте разлук,
где цвет, попираемый светом,
беззвучьем зачеркнутый звук.
Он все ощутимей, все ближе...
Явь прорвана. Зримость — мала...
Зачем ты кричишь — ненавижу!
Тому, кого тайно ждала?!
Зачем испугалась? Не ты ли,
рванувшись к последней черте,
в глаза заглянула Сивилле
и Бога нашла в пустоте?
Ну, вот она — эта Пустыня!
Твой пламень все тленное сжег. —
Ни красок, ни форм и ни линий —
нет внешнего мира — есть Бог.
Зовущая сердце пещера...
Не ты ль, размывая края,
высокой нас мерила мерой?
Так вот она — мера твоя.
Горчайшее высоко-мерье:
испить Его чашу до дна
и Божьей единственной дщерью
остаться, — Один и Одна.
Ни чаяний нет, ни посулов.
Крест — крылья. Крылата, как Он.
Так что ж ты на мир оглянулась?
Там — имя ему — легион...
МАКСИМИЛИАН ВОЛОШИН
* * *
Раскрыв ладонь, плечо склонила...
Я не видал еще лица,
Но я уж знал, какая сила
В чертах Венерина кольца...
И раздвоенье линий воли
Сказало мне, что ты как я,
Что мы в кольце одной неволи --
В двойном потоке бытия.
И если суждены нам встречи
(Быть может, топоты погонь),
Я полюблю не взгляд, не речи,
А только бледную ладонь.
3 декабря 1910 г.
Предположение, что настоящее стихотворение посвящено М. Цветаевой, принадлежит В. П. Купченко.
МАРИНЕ ЦВЕТАЕВОЙ
К Вам душа так радостно влекома!
О, какая веет благодать
От страниц "Вечернего альбома"!
(Почему "альбом", а не "тетрадь"?)
Почему скрывает чепчик черный
Чистый лоб, а на глазах очки?
Я заметил только взгляд покорный
И младенческий овал щеки,
Детский рот и простоту движений,
Связанность спокойно-скромных поз...
В Вашей книге столько достижений...
Кто же Вы? Простите мой вопрос.
Я лежу сегодня - невралгия,
Боль, как тихая виолончель...
Ваших слов касания благие
И в стихах крылатый взмах качель
Убаюкивают боль... Скитальцы,
Мы живем для трепета тоски...
(Чьи прохладно-ласковые пальцы
В темноте мне трогают виски?)
Ваша книга странно взволновала --
В ней сокрытое обнажено,
В ней страна, где всех путей начало,
Но куда возврата не дано.
Помню все: рассвет, сиявший строго,
Жажду сразу всех земных дорог,
Всех путей... И было все... так много!
Как давно я перешел порог!
Кто Вам дал такую ясность красок?
Кто Вам дал такую точность слов?
Смелость все сказать: от детских ласок
До весенних новолунных снов?
Ваша книга - это весть "оттуда",
Утренняя благостная весть.
Я давно уж не приемлю чуда,
Но как сладко слышать: "Чудо - есть!"
9 декабря 1910 г.
ГАЙДАН
Я их узнал, гуляя вместе с ними.
Их было много, я же шел с одной.
Она одна спала в пыли со мной,
И я не знал, какое дать ей имя.
Она похожа лохмами своими
На наших женщин. Ночью под луной
Я выл о ней, кусал матрац сенной
И чуял след ее в табачном дыме.
Я не для всех вполне желанный гость.
Один из псов, когда кидают кость,
Залог любви за пищу принимает.
Мне желтый зрак во мраке
Богом дан. Я тот, кто бдит; я тот, кто в полночь лает,
Я черный бес, а имя мне - Гайдан.
ВЯЧЕСЛАВ ИВАНОВ
ИСПОВЕДЬ ЗЕМЛЕ
Марине Цветаевой
Под березой белой, что в овраге плачет,
Пролил кровь убийца и швырнул топор.
Вскоре оглянулся: белая маячит
В сумерках береза, как живой укор.
Будто укоряет, что оставил живу,
На крови, проклятый пустырь сторожить,
Подземельну слушать жалобу тоскливу
И рудою кровью коренье поить.
Воротясь, нашарил он топор постылый,
Под-корень, окстяся, дерево срубил.
В келейку стучится: "Каина помилуй!
Душу, окаянный, братию загубил".
Отворяет старец: "Две их за тобою:
Братняя во гневе, сестрина в тоске.
"Древо пожалел он!" -- райскою мольбою
Молит Землю, тая, как ледок в реке.
"Слышит Матерь Божья в небесах далече,
Матери-Чернице суд велит вершить.
Припади к Земле ты, грешный человече,
Обещай родимой больше не грешить.
"И ступай спасаться, малиться пред Богом
(Много мать молитвой может у Христа) --
В кандалах, веригах, по скитам, острогам,
Именем Исуса, бременем креста".
Декабрь 1915 г.
ЭЛЛИС
В РАЙ
М. Цветаевой
На диван уселись дети,
ночь и стужа за окном,
и над ними, на портрете
мама спит последним сном.
Полумрак, но вдруг сквозь щелку
луч за дверью проблестел,
словно зажигают елку,
или Ангел пролетел.
"Ну куда же мы поедем?
Перед нами сто дорог,
и к каким еще соседям
нас помчит Единорог?
Что же снова мы затеем,
ночь чему мы посвятим:
к великанам иль пигмеям,
как бывало, полетим,
иль опять в стране фарфора
мы втроем очнемся вдруг,
иль добудем очень скоро
мы орех Каракатук?
Или с хохотом взовьемся
на воздушном корабле,
и оттуда посмеемся
надо всем, что на земле?
Иль в саду у Великана
меж гигантских мотыльков
мы услышим у фонтана
хор детей и плач цветов?"
Но устало смотрят глазки,
щечки вялы и бледны,
Ах, рассказаны все сказки!
Ах, разгаданы все сны!
Ах, куда б в ночном тумане
ни умчал Единорог,
вновь на папином диване
мы проснемся в должный срок.
Ты скажи Единорогу
и построже, Чародей,
чтоб направил он дорогу
в Рай, подальше от людей!
В милый Рай, где ни пылинки
в ясных, солнечных перстах,
в детских глазках ни слезинки,
и ни тучки в небесах!
В Рай, где Ангелы да дети,
где у всех одна хвала,
чтобы мама на портрете,
улыбаясь, ожила!"
АНГЕЛ ХРАНИТЕЛЬ
М. Цветаевой
Мать задремала в тени на скамейке,
вьется на камне блестящая нить,
видит малютка и тянется к змейке,
хочет блестящую змейку схватить.
Тихо и ясно. Не движутся тучки.
Нежится к кашке прильнув мотылек.
Ближе, все ближе веселые ручки,
вот уж остался последний вершок.
Ангел Хранитель, печальный и строгий,
белым крылом ограждает дитя,
вспомнила змейка -- и в злобной тревоге
медленно прочь уползает свистя.
АДЕЛАИДА ГЕРЦЫК
МАРИНЕ ЦВЕТАЕВОЙ
"Что же в тоске бескрайней
Нашла ты разгадку чуду
Или по-прежнему тайна
Нас окружает всюду?"
- Видишь, в окне виденье...
- Инеем все обвешено.
- Вот я смотрю, и забвеньем
- Сердце мое утешено.
"Ночью ведь нет окошка,
Нет белизны, сиянья... -
Как тогда быть с незнаньем?
Страшно тебе немножко?"
- Светит в углу лампадка,
- Думы дневные устали.
- Вытянуть руки так сладко
- На голубом одеяле.
"Где же твое покаянье?
Плач о заре небесной?"
- Я научилась молчанью
- Стала душой безвестной.
"Горько тебе или трудно?
К Богу уж нет полета?"
- В церкви бываю безлюдной.
- Там хорошо в субботу.
"Как же прожить без ласки
В час, когда все сгорает?"
- Детям рассказывать сказки
- Про то, чего не бывает.
1913 г.
СОФИЯ ПАРНОК
СОНЕТ
Следила ты за играми мальчишек,
Улыбчивую куклу отклоня.
Из колыбели прямо на коня
Неистовства тебя стремил излишек.
Года прошли, властолюбивых вспышек
Своею тенью злой не затемня
В душе твоей, - как мало ей меня,
Беттина Арним и Марина Мнишек!
Гляжу на пепел и огонь кудрей,
На руки, королевских рук щедрей, -
и красок нету на моей палитре!
Ты, проходящая к своей судьбе!
Где всходит солнце, равное тебе,
Где Гете твой и где твой Лже-Димитрий?
9 мая 1915 г.
* * *
Смотрят снова глазами незрячими
Матерь Божья и Спаситель-Младенец.
Пахнет ладаном, маслом и воском.
Церковь тихими полнится плачами.
Тают свечи у юных смиренниц
В кулачке окоченелом и жестком.
Ах, от смерти моей уведи меня,
Ты, чьи руки загорелы и свежи,
Ты, что мимо прошла, раззадоря!
Не в твоем ли отчаянном имени
Ветер всех буревых побережий,
О, Марина, соименница моря!
5 августа 1915 г.
Поделиться с друзьями: